Мамочка ушла за конфетами и больше ее никто не видел

Мамочка ушла за конфетами и больше ее никто не видел
Маша крепко сжимала ручку чемодана, как будто именно от неё зависело, останутся ли они с сестрой в этом мире. Папа куда-то исчез, а теперь и мама ушла за ним.
— Девочки, ждите здесь, никуда не уходите, я скоро вернусь, — раздражённо бросила напоследок мама, поправляя пышный лисий воротник и устремляясь прочь.
— Мама! — пронзительно закричала Маша ей вслед. — Мамочка, не уходи, пожалуйста!
— Я просто схожу за конфетами и сразу вернусь, — недовольно ответила та и скрылась за колонной Казанского вокзала.
Маша беспомощно взглянула на старшую сестру Валю и ещё сильнее вцепилась в кожаную ручку, вытирая слёзу тыльной стороной ладони:
— Валя, они же вернутся?
— Не плачь, Мария, — строго сказала Валя, стараясь держаться уверенно. — Папа пошёл за билетами, сейчас придет. А мама — за конфетами. Мы успеем сесть на поезд и поедем в другой город. Там будет красивая ёлка в новой квартире — большая, потому что в Москве таких не растёт, — добавила она уже менее уверенно.
Валя нервно огляделась: толпа людей двигалась мимо, громкий паровозный гудок заставил её вздрогнуть. Она прижалась к сестре и обняла её.
Чемодан был огромным и тяжёлым, с ним мог управиться только папа. Но даже в него не помещались все игрушки, которые девочки так хотели взять с собой.
Каждый раз, когда Маша незаметно пробиралась со своей любимой куклой в родительскую спальню и пыталась спрятать её в чемодан, мама замечала и сердито выкидывала куклу обратно:
— Маша, прекрати таскать своих кукол! Из-за них мои платья не помещаются, и костюмы папы тоже! Ему ведь нужно выглядеть достойно — он теперь главный инженер завода! — после чего театрально опускалась на кровать, закрывала лицо руками и громко начинала рыдать, чтобы услышал отец из кабинета. — Лучше бы остался мастером, но в Москве, чем быть начальником в какой-то глухомани!
— Лена! — обычно возмущался отец, хотя давно решил не ввязываться в споры. — Ну как ты можешь так говорить? Мне доверили важную работу! Значит, партия мне верит. Нужно помогать стране, развивать производство в новых регионах!
— Николай, тебя сослали! И нас с тобой тоже! Там, в этой тайге, не то что театра — света белого нет! С кем мне там общаться? Какие подруги? Какое образование для девочек? Ты думаешь, их будут окружать дети из хорошых семей? Нет! Только пацаны из бараков!
— Мама, а что такое бараки? — спрашивала Маша.
Это слово ей казалось забавным — с такой звонкой «р» посередине, которую она только недавно научилась правильно произносить.
— Сейчас же иди в детскую! — сердилась мама, сунув куклу обратно в руки Маше и выпроваживая её из комнаты. — Потом всё привезут на машине — вещи, мебель, книги. Не надо таскать всю эту ерунду с собой!
Мама настаивала, чтобы девочки взяли одну куклу на двоих, но отец мягко, но твёрдо настоял:
— Пусть каждая возьмёт свою любимую. Им будет легче адаптироваться на новом месте.
Лена демонстративно убрала своё любимое театральное платье, чтобы освободить место для кукол, и после этого два часа не разговаривала с мужем. То и дело ходила на кухню, принимала какие-то капли, громко вздыхая и охая — специально, чтобы он слышал.
Николай чувствовал себя виноватым, но не отступал. Он готов был даже отказаться от любимого костюма, ходить в потертом, но Лена не позволила ему этого сделать.
А теперь вот они стояли одни на шумном вокзале, вцепившись в чемодан, как будто только он связывал их с родителями.
— Доченьки! — запыхавшись, подбежал отец. — Какая очередь в кассу! Лишь чудом успел купить билеты. А где мама?
Тут Маша не выдержала и разрыдалась в голос:
— Мама… мама ушла за конфетами-и-и-и… — задыхаясь от слёз, проговорила она.
Отец замер. Его лицо исказилось — как будто в живот ударили. Он быстро огляделся, выискивая среди толпы знакомую шубу, огненный воротник, высокие сапоги на каблуке, — но никакой Лены не было видно.

— Когда? — тихо спросил он, опустившись на корточки перед Машей.
— Давно… — шмыгнула носом девочка. — Она сказала, чтоб мы ждали…

— И ушла за колонну, — добавила Валя, уже сдерживая слёзы. — Мы стоим тут, как она велела. Я думала… я надеялась, что она…

Николай встал, медленно и тяжело, как будто ему вдруг дали лишние годы к возрасту.
— Смотрите за чемоданом. Я сейчас.

Он бросился в сторону, откуда, по словам дочерей, ушла жена. Сердце колотилось, как в цеху под прессом. В голове мелькали обрывки:
“Я просто схожу за конфетами…”
“Сначала ты, потом она…”
“Не верила. Не простила.”
“Я не поеду в этот проклятый город!”

Он заглянул в киоск с кондитерскими изделиями, в туалеты, обежал привокзальное кафе. Спросил у уборщицы, не видела ли она женщину в роскошной шубе. Потом — у женщины в форме у турникетов, у молодого милиционера.
— Да они тут все в шубах! — пожал плечами тот. — Поезда опаздывают, не до ваших любовных разборок.

Когда Николай вернулся, дети сидели прямо на чемодане. Валя гладила Машу по голове, будто та была младенцем.
— Пап, — дрогнувшим голосом сказала старшая. — Мы не поедем?

Он сглотнул, глядя на две пары глаз, наполненных тревогой. Потом резко выпрямился.
— Поедем.

— А мама? — пискнула Маша.

— Она… — он тяжело выдохнул. — Наверное, поедет позже. Мы напишем ей письмо с адресом. Она захочет — приедет.

Он взял чемодан. Тяжёлый, холодный, как бетон.
— Поехали, девочки. Мы должны успеть на поезд. Там нас ждёт дом. Новый. Настоящий.

Маша ещё раз оглянулась — вдруг мама всё же вернётся, махнёт рукой, засмеётся: “Ну что, испугались? А вот и я — с конфетами!”
Но платформа пустела. За спиной раздался очередной гудок.

— Папа… — прошептала Валя. — А вдруг она просто устала… и вернётся?

— Тогда она знает, где нас искать, — тихо ответил он. — А мы… мы больше не можем ждать.

И они пошли. Сквозь пар, сквозь чужие разговоры, сквозь вечернюю суету. Трое. Вместо четверых.
Одна кукла торчала из Машиной сумки. У Вали за плечом висел шарф матери, взятый по ошибке. Он пах духами и мятными таблетками.

Маша прижималась к отцу. Валя шла рядом, делая вид, что не дрожит.
— Папа, — спросила она вдруг. — А если она не поедет? Если мы — теперь втроём?

Он обнял обеих.
— Значит, будем втроём. Но вместе. Обещаю — вместе.

Поезд затрясся, медленно двинулся вперёд. Маше показалось, что они оставляют что-то позади. Что-то важное. Или кого-то.
Но они больше не оглядывались.

В городе, куда они прибыли, пахло углём и снегом. Не было ни ёлок, ни гирлянд, как обещала мама, — только сугробы, облупленные деревянные дома и стук сапог по наледи. Маше казалось, что этот город вовсе не настоящий, а нарисованный кем-то торопливо и без души.

Их встретил молчаливый шофёр на грузовике — отец сказал, что это товарищ по работе. Мужчина помог закинуть чемодан, погладил Машу по голове, но ничего не сказал. Он молча вёз их мимо полуразвалившихся бараков, серых заводских корпусов и длинных дымящихся труб.

— Это не совсем тот дом, про который я говорил, — сказал Николай, когда они остановились у двухэтажного кирпичного здания с облупившейся краской. — Временное жильё. Потом дадут квартиру.

Комната, куда их поселили, была тесной, с двумя узкими кроватями и маленьким окном, запотевшим от холода. На стене висела чёрно-белая фотография Ленина, в углу стоял железный умывальник с облупившимся тазом. Ни ёлки, ни гирлянд, ни даже занавесок.

Пока отец пошёл оформлять документы и получить постельное бельё, девочки сидели на кровати и молчали. Маша держала куклу, Валя всё ещё прижимала к себе мамин шарф.

— Она придёт, — прошептала Маша. — Она просто заблудилась.

— Может быть, — кивнула Валя, но глаза у неё были взрослые. Как у отца.

Прошла неделя. Потом ещё одна.

Отец приходил поздно, уставший, с руками, пахнущими маслом и железом. Он не говорил лишнего, но каждую ночь перед сном садился у окна с тетрадкой и ручкой.

— Письмо, папа? — спрашивала Валя.

Он кивал. Писал, перечёркивал, рвал, начинал заново. Адрес оставался прежним — «Москва, дом, где мы жили». Но ответа не приходило. Не было ни конфет, ни открытки, ни звонка. Даже соседи не писали. Словно мама испарилась, и вместе с ней исчез целый мир.

Потом пришла весна. Потекли ручьи. В бараках завелись щенки, и Маша подружилась с одним. Валя начала ходить в школу — в старый деревянный дом с покосившимся крыльцом. У неё появился друг, мальчик Коля, у которого папа погиб на шахте.

А однажды — в середине апреля — Маша проснулась от того, что кто-то гладил её по волосам.

— Мама?.. — прошептала она, не открывая глаз.

Но это был отец. Он сидел рядом, обняв её, и тихо плакал.

— Что случилось, папа? — спросила Валя, сонно потирая глаза.

Он ничего не ответил. Только протянул им письмо — официальное, с печатью.

В нём говорилось, что женщина, предположительно Лена Николаева, была задержана при попытке пересечь границу. С документами на чужое имя. При ней не было ни вещей, ни детских фотографий. Она отказалась отвечать на вопросы. Потом — пропала. Снова.

Отец сжал руки дочерей:

— Я больше не буду искать. Мы будем жить. Для себя. Не для тех, кто уходит.

В тот вечер он впервые достал из чемодана подарок, о котором они забыли — маленькую стеклянную ёлочку. Она была без игрушек, но светилась от света лампы, как звезда.

— Это и будет наша ёлка, — сказал он.

Валя повязала шарф мамы на ножку ёлки. Маша поставила рядом куклу. А потом они втроём пели новогоднюю песенку — не потому что был праздник, а потому что хотели верить: всё только начинается.

И в этом городе, среди холода и копоти, они стали семьёй. Настоящей. Втроём.
…пружинистых кроватях, обтянутых коричневым дерматином, и молчали. Маша держала куклу на коленях и раскачивалась вперёд-назад, будто укачивая не куклу, а себя. Валя разглядывала облупившуюся стену, на которой проступали пятна сырости — один был похож на медведя, другой на женщину в шляпе. Но в этой женщине не было ничего от мамы. Ни запаха духов, ни голоса, ни огненного воротника.

Маша вдруг прошептала: — А вдруг мама заболела? Или заблудилась? Или её украли?

Валя вздрогнула. — Хватит, Маш. Не думай. Мы здесь. Мы живы. Мы с папой.

— Но я её люблю, — упрямо сказала Маша. — Даже если она ушла.

Валя не нашлась, что ответить. Она сама каждый вечер засыпала с мыслью, что это всё ошибка, что утром в дверь постучат, и мама скажет: «Ну что, разбойницы мои, ждали меня?» Но наступали только утро, холод и голод.

Прошло три месяца. Весна в тех краях была медленная и серая, как вода в умывальнике. Николай работал по 12 часов на заводе, иногда брал смены за других — лишь бы заработать на «нормальное жильё». Он приходил поздно, приносил хлеб, сахар, иногда яблоко. И всегда — рассказы. Про цех, про людей, про то, как здесь всё поднимется, как построят новый дом с паровым отоплением.

Но Валя слышала по его голосу: он не верит. Просто держится. Ради них.

Маша каждый день рисовала. Карандаши были старые, обломанные, но она всё равно выводила на листочках: ёлку, маму, как она приходит, дарит конфеты. Папу с чемоданом. Сестру, стоящую у окна. Иногда она сама не знала, кого рисует: маму настоящую — или ту, которую придумала.

Однажды вечером, когда за окнами снова выл ветер, Валя достала из чемодана мамин шарф. Тот самый. Он уже почти не пах. Она прижала его к лицу и тихо прошептала: — Мам, ты же всё помнишь? Мы же были…

— Валя? — Маша поднялась на локтях. — Ты тоже скучаешь?

Старшая сестра кивнула, но ничего не сказала. Потом встала, подошла к Машиной кровати, легла рядом и обняла её.

— А если она всё-таки не вернётся? — тихо спросила Маша. — Мы ей всё равно напишем письмо?

— Напишем, — ответила Валя. — Каждый день. Пока не найдём её.

И они писали. На обёртках, на обратной стороне ведомостей, на краешках старых газет. «Мама, у нас холодно. Мама, Маша выучила новое слово. Мама, папа устал, но улыбается». Писали, складывали, хранили в коробке из-под конфет, которых так и не было.

Прошло полгода. Потом ещё. Они переехали в новую квартиру — настоящую, с радиатором и белыми шторами. Валя пошла в седьмой класс, Маша — в третий. Отец начал снова петь по вечерам — тихо, чтобы не будить соседей. Маша уже почти не вспоминала маму вслух. Но рисовала её. Часто.

А однажды, в почтовом ящике, лежал конверт без обратного адреса. Внутри — записка:
«Простите. Я не могла иначе. Живите. Любите друг друга. Мама».

И всё. Больше ничего.

Они не узнали — где она. Что с ней. Почему так.
Но в тот вечер Маша сказала: — Значит, она жива.

А Валя впервые за долгое время заплакала. Тихо. Не от боли — от того, что хоть что-то стало понятно.

Николай в тот вечер долго смотрел в окно. Потом сказал: — Мы справимся. Мы уже справились.

И с тех пор никто из них больше не стоял у вокзала в ожидании.
Они шли вперёд. Трое. Вместо четверых. Но — вместе. Как он когда-то пообещал.

…жесткой койке, укрывшись пальто и молча прислушиваясь к звукам за стеной. Где-то хлопала дверь, кто-то кашлял, лаяла собака.
Маша прижимала к себе куклу и глядела на потолок, с которого свисала одинокая лампочка, не давая тепла.

— Валя, — прошептала она. — А если мама правда не приедет?

Валя не ответила сразу. Она глядела в окно, где падал редкий снег, словно даже он не был уверен, стоит ли осыпать эту землю.

— Тогда мы с тобой станем сильными, — наконец произнесла она. — И папе поможем. Он ведь тоже остался один.

Маша кивнула, хотя не вполне поняла, как именно быть сильной. В её представлении это значило не плакать и не звать маму ночью, даже если очень страшно.

Позже вернулся отец. Он был уставшим, измученным, но старался улыбнуться. Поставил на стол банку сгущёнки, три буханки хлеба и пачку сахара.

— На первое время, — сказал он. — В столовой завтра получите карточки. А пока — давайте устроим новоселье.

Он подмигнул и, достав из внутреннего кармана пиджака маленькую красную коробочку, протянул её Маше.
— Конфеты, — просто сказал он.

Маша замерла. Руки дрожали, когда она открывала крышку. Внутри было шесть карамелек — обыкновенных, с цветной обёрткой.

— Ты же говорила, мама пошла за конфетами, — произнёс отец, — значит, они должны быть. Хоть какие-то.

Он знал, что это был глупый жест. Но Маша вдруг улыбнулась — впервые за день. Валя отвернулась, чтобы никто не заметил, как она вытирает слезу.

Они съели по конфете, оставив по одной «на потом». Потом отец расстелил простыни, уложил Машу, накрыл её пальто, сам сел на край кровати и долго не мог уснуть.

Валя лежала с открытыми глазами. Она думала о матери — где она сейчас? В ресторане с бокалом вина? В поезде, уехавшая в другую сторону? Или сидит на той же платформе и смотрит, как исчезает хвост их поезда?

Никто не знал.

—

Прошло три месяца. Сугробы стали грязными, с крыш свисали сосульки. Маша пошла в школу, Валя — в старшие классы. Отец работал допоздна, приходил домой измученным и сразу падал на кровать. Иногда он приносил конфеты — «для Маши». Иногда приносил кусочек масла или немного колбасы — «для Валечки». Себе он ничего не оставлял.

Письмо Лене он всё же написал. Адрес указал, вложил фотографию девочек. Ответа не было.

Весной они переехали в новую квартиру. Настоящую — с балконом и газовой плитой. Отец сам прибивал полку, Валя клеила обои с розами, Маша рисовала мелками на стене, пока никто не видел.

— Теперь это наш дом, — сказал однажды Николай. — Мы сделали его своими руками. И никто его у нас не отнимет.

Валя стала печь пироги. Маша училась читать и писала короткие записки от имени «мамы» — чтобы оставить под подушкой. Однажды она подложила одну такую отцу:
«Простите меня. Я была слабая. Но вы сильные. Я вас люблю. Ваша мама».

Николай прочитал и ничего не сказал. Только поцеловал дочку в лоб и долго сидел рядом, пока она не уснула.

Иногда, в особенно тихие вечера, они оставляли конфету на подоконнике. На случай, если мама всё же захочет вернуться.

Но весна пришла — и конфеты всегда оставались нетронутыми.

…узкой кровати, молча. Валя держала Машу за плечи, а та беззвучно теребила кукольную ленточку, глядя в окно, где начинало темнеть.

— Ты замёрзла? — шепнула Валя.

Маша покачала головой.

— Я просто думаю… если бы я не просила конфет, может, мама бы осталась.

— Глупости, — сказала Валя, но голос её дрогнул. — Это не из-за тебя.

Маша отвернулась. В комнате пахло сыростью и железом, как в подвале. Иногда где-то за стенкой слышались шаги или кашель. Но никто не смеялся, не звал к столу, не ставил ёлку.

Когда отец вернулся, он был ещё молчаливее, чем прежде. Сложил на стул аккуратную стопку: простыни, тонкие ватные одеяла, две кружки. Потом сел и долго смотрел в пол.

— Папа… — Валя тихо подошла. — Мы будем здесь жить?

Он кивнул.

— А мама? — уже почти безнадежно спросила Маша.

— Мама… — он поднял голову, посмотрел на дочерей и вдруг, впервые за всё время, улыбнулся. — Мама сильная. Если захочет — найдёт нас. А мы… мы будем ждать, но жить. Договорились?

Они кивнули. Валя — быстро, уверенно. Маша — медленно, будто сомневалась, можно ли жить без маминых рассказов перед сном, без её расчески с запахом лаванды, без её шелестящих юбок.

На следующий день начались будни.

Николай уходил рано. Девочки оставались вдвоём. Они раскладывали куклу, книги, шарф мамы на кровати — будто это был их маленький, тайный дом. Валя пыталась учить Машу читать по школьному букварю, который чудом уместился в чемодан. Маша больше рисовала — всё каких-то женщин в шубах, с конфетами в руках. Но ни у одной не было лица.

Через неделю отец вернулся позже обычного. Он был взволнован.

— Писал письмо, — сказал он, ставя кастрюлю на плитку. — На старый адрес. Может, она там. Может, получит. Я указал, где мы.

— А если не получит? — снова спросила Маша.

Отец подошёл, присел, обнял её. — Тогда напишем ещё. И ещё. А пока — будем жить. Для себя. Друг для друга.

Прошло две зимы.

Маша пошла в школу. Валя носила пионерский галстук, аккуратно гладила отцовские рубашки. Николай уже не был просто инженером — его уважали, к нему приходили советоваться. Иногда в их комнату заглядывали соседи: “Девочки, поиграйте с нашим Мишей”, или “Товарищ Лапин, а ваша Валя — как мама, ей бы в педагогический!”

Но писем не приходило.

Иногда, когда шёл снег, Маша по-прежнему выглядывала в окно — вдруг на повороте появится знакомая походка, белая шуба, руки с конфетами. Она не плакала — просто ждала, будто внутри неё была свеча, которую никто не мог задуть.

Весной Николай получил отдельную квартиру — с двумя комнатами. Там был настоящий стол, у Маши — письменный угол, у Вали — настольная лампа. На подоконнике впервые зацвела герань. Они вшили в тюль старый мамин шарф — так он становился похож на занавеску. Пахло мятой и летом.

Вечером, когда они сидели за общим столом и ели гречку с тушёнкой, Валя вдруг сказала:

— Папа, а может, мы всё-таки съездим в Москву? Просто так. Прогуляться.

Он поднял на неё глаза. Потом перевёл взгляд на Машу. Та молча кивнула.

— Может… — медленно произнёс он. — Может, летом.

Они не говорили о маме вслух. Но каждая из них несла её с собой — в жестах, словах, снах.

Иногда, очень редко, Маша просыпалась и казалось, что вот-вот — рядом — услышит знакомое:

> “Я просто за конфетами, сейчас вернусь…”

Но просыпалась — и была тишина. Только утро. Только они. Только жизнь.

…узкой кровати, обнявшись и глядя в мутное окно, за которым начинала идти редкая, сухая метель. Маша шептала:

— Валя, а вдруг мама… вдруг она просто заблудилась?

Сестра не ответила сразу. Потом вздохнула и сказала:

— Мы должны с ней попрощаться. Хоть в мыслях. Иначе она будет всё время стоять за спиной. А ты же не хочешь, чтобы тебе всё время было страшно?

Маша помолчала. Потом кивнула.

Когда отец вернулся, он принёс три металлические кружки, маленькую жестяную банку сгущёнки и хлеб.

— Вот, — сказал он, — чай будет через час. Пока перекусим. У нас с вами всё получится. Главное — не сдаваться.

Он посмотрел на дочерей. В этот момент Маша вдруг поняла: папа никогда не уйдёт. Он теперь и за себя, и за маму. А Валя — её крепость.

Поздно вечером, перед сном, они втроём сели на одну кровать. Николай достал из чемодана две куклы — те самые, за которые ссорились. И шоколадку. Маленькую, почти расплавившуюся. Маша расплакалась, но уже тихо, как взрослые. Валя молчала, крепко сжав шарф матери.

— Мы обязательно её простим, когда она вернётся, да? — прошептала Маша.

— Не знаю, — ответила Валя. — Но сначала надо научиться жить без неё.

Николай накрыл дочерей одеялом, поцеловал в лбы и, выключив свет, сел у окна. За стеклом метель кружила безумный вальс.

Он держал в руке лист бумаги. Адрес, который он оставит в справочной на вокзале, если Лена вдруг придёт. Он всё ещё надеялся. Но теперь жил не этим.

Теперь он жил ради них. Ради двух девочек с куклами и несломленным сердцем.

Мама ушла за конфетами — и больше её никто не видел.
Но они выжили. И научились не ждать.